— Умрем! Ах, как славно мы умрем!
Они были молоды и не боялись смерти, верили в свое бессмертие. Не буду рассказывать о дальнейших событиях первого в России открытого выступления с оружием в руках против самодержавия — они широко известны. Кому из образованных современников не видятся лица из фаланги героев — людей, без подвига которых невозможно представить историю России, историю нашего Отечества? И все же, глядя, как исчезают за снежной пеленой знакомые по школьным учебникам облики первых русских революционеров, еще раз перебираю в памяти известные даты, факты, имена— и понимаю с предельной отчетливостью, что ничего о них не знаю.
Величественные· и неприступные, романтические символы прошлого, смотрят они на меня из своего трагического и прекрасного времени. Кто может рассказать чужую жизнь, чужую судьбу во всех их сложностях и простоте? Они сами, своими воспоминаниями, дневниками, письмами.
Возвратившись в Москву, прочел немало из того, что написано самими декабристами. Это довольно большая библиотека, и значительную ее часть я одолел. Дворцы в северной столице, принадлежавшие им, богатейшим людям России. Или музеи — дом Нарышкиных в Кургане, дома Матвея Муравьева-Апостола и Ивана Якушкина в Ялуторовске, дом Фонвизиных в Тобольске, церковь декабристов в Чите, Петровский Завод. Я посетил эти места, связанные с жизнью, по словам Ленина, «лучших людей из дворян» на каторге, в ссылке и на поселении. Должен засвидетельствовать: незыблемая фаланга героев продолжает жить в сознании народа молодой и сильной, люди поныне приходят на их могилы, в музеи, им посвященные, в дворцы и хижины, где они жили, чтобы поклониться их мужеству, их стремлению жертвовать всем.
Вот написал последние слова, и вспомнились события начала шестидесятых годов нашего столетия. Минский полиграфкомбинат, мне шестнадцать лет, мы внимательно слушаем лектора. Тема его выступления— подвиг декабристов. Отмечалась 135-я годовщина событий на Сенатской площади. Лектор, очевидно, чтобы расположить к себе рабочую аудиторию, подчеркнул такую деталь. Мол, хотя декабристы-дворяне были замечательными людьми, настоящими рыцарями без страха и упрека, но в Сибири им, бесспорно, жилось лучше, чем ссыльным пролетариям. Вон Волконская даже фортепиано в иркутскую тайгу привезла. Волконский, Лунин, дескать, были наследниками несметных богатств, так что и в ссылке в их карманах не одни медяки звенели. Тон лектора моим товарищам не понравился. Яша (тот самый, помните?) бросил реплику: «Пролетариям терять было нечего, а вот князьям было, но они пошли на площадь, пошли по своей воле, хотя могли не идти».
В самом деле, вышли— молодые, талантливые, несмотря на то что всех, безусловно, ждала блестящая карьера на службе. Завтрашние министры, генералы, дипломаты, другие значительные государственные деятели отдали предпочтение каторге, ссылке, солдатчине. Чем больше я изучал — нет, не подвиг одного дня, а предыдущую жизнь, которая тесно связана с моими родными местами, — тем сильней убеждался, что дружить и спорить можно не только со своими современниками, а и с теми, кто жил сто шестьдесят лет назад. Постепенно блестящая когорта молодых героев, которая застыла в незыблемости раз и навсегда данных хрестоматийных характеристик, представала в виде живых, реальных людей с их страданиями и радостями, твердостью духа и слабостями.
Нет, это не посягательство на святые образы, не попытка развенчания героев. Сто двадцать два человека было осуждено Верховным уголовным судом, свыше четырехсот пятидесяти отдано в солдаты. Пятерых царь послал на виселицу. Все печатные источники, вышедшие в советское время, единодушны в оценке поведения приговоренных к смерти — они восприняли приговор мужественно. В этом убеждает и царская запись в дневнике: «как злодеи». Выходит, не просили милости, а говорили крамольные слова о России и народе, самовластий.
И вдруг такая вот деталь: самый младший из приговоренных к эшафоту, рыженький, весь в веснушках, подпрапорщик Мишенька Бестужев-Рюмин разрыдался. Я отчетливо увидел его, двадцатилетнего мальчишку, воспитанного заботливой мамой, припавшего в отчаянии к плечу Сергея Муравьева, услышал звон кандалов на его ногах, в глаза бросилось, как дрожит маленькое тщедушное тело. Мое сердце защемило от любви и сочувствия к юноше.
Он ведь почти ребенок, и никогда больше не увидит ни росистой травы в поле, ни восхода солнца, не услышит песни жаворонка, тихого журчания родниковой воды. Все кончено, впереди сырая земля могилы. Почему, ну почему нигде нет этой подробности? Кто-то счел, что она может лишить декабристов ореола твердости и непреклонности? Наоборот, еще больше добрых чувств вызовет. Чужая боль и отчаяние откликаются в людях острым сочувствием.
Не все, подобно Лунину, высказывали презрение или неуважение к следственной комиссии. Многие держались не так твердо, запутывали друг друга, многие униженно просили о прощении. Завалишин, например, все валил на Рылеева. Е. П. Оболенский и С. П. Трубецкой наговорили на Грибоедова, к счастью, Николай I им не поверил. Что-что, а делать из героев иконы мы мастера. Не жалеем красок, чтобы подчеркнуть их исключительность. Закованные в доспехи высоких слов, они предстают недосягаемыми сверхличностями. Ничего не остается, что характеризовало бы их как людей, интересует подвиг, и только он. Но ведь время подвига коротко, нередко это лишь мгновение, куда важнее подготовка к подвигу.
В Иркутске и Чите, Кургане и Нерчинске я рассказывал о декабристской Белоруссии. На формирование свободолюбивых мыслей блестящих столичных офицеров, на решение свергнуть царя немалое влияние оказали наблюдения, вынесенные ими во время маневров гвардии, проходивших на белорусской земле в 1821 году, а после и зимовки в белорусских городах и селах.
Аристократы, сыновья богатейших людей России, многие из них впервые столкнулись со страшным положением крестьян. Унылый вид имели белорусские деревни и села, местечки и города. Крестьяне выглядели рабами в полном смысле этого слова.
Что меня особенно поразило, так это отсутствие музеев декабристов в Ленинграде. Нет их и в Москве. А вот за Уралом, за Великим Каменным Поясом, их несколько. Подумалось: а почему нет в Белоруссии? Минск, Витебск, Полоцк, Бешенковичи, Бельмонты, Бобруйск, Могилев, Гродно— разве перечислишь все места, так или иначе связанные с жизнью десятков членов тайных обществ.
С полным правом можно сказать: в Белоруссии начиналось движение декабристов. Совсем не исследованная тема, белое пятно в истории — будущие декабристы и пробуждение общественно-политической мысли в этом крае. Сибирские музеи— это не только сокровищницы экспонатов и рукописей апостолов свободы, это центры культурной жизни, научных поисков. В Иркутске музей расположен в доме, где когда-то жил Трубецкой. Там я услышал поразившую меня мысль, почему Сибирь, и. в частности Иркутск, имеет такую заметную литературу. Отмечалось влияние могучей природы, могучих рек, Байкала. Но на первое место выдвигались декабристы. И я подумал: а разве нельзя то же сказать и о Белоруссии?
В «Путешествии в Арзрум» А. С. Пушкина читаем следующие строки: «Здесь увидел я... Михаила Пущина, раненного в прошлом году. Его любят и уважают как славного товарища и храброго солдата». «Храброго солдата» — сказано не в переносном, а в прямом смысле. Подождите, почему солдата? Пушкин описывает события 1829 года, а Михаил Пущин уже в 1825 году был капитаном лейб-гвардии конно-пионерного эскадрона. Сенаторский сын, баловень судьбы... За то, что «знал о подготовке к мятежу, но не донес», его приговорили к лишению свободы и дворянства и отдали в солдаты. Так сенаторский сын и лейб-гвардии капитан очутился на Кавказе, где шли тяжелые бои. Он выслужился до чина поручика и уже в 1829 году писал брату Ивану, страдавшему за тысячи верст от Кисловодска в Читинском остроге: «Время здесь провожу довольно приятно— лицейский твой товарищ Пушкин, который с пикой в руке следил турок перед Арзерумом, после взятия его вернулся оттуда и приехал ко мне на воды... Понятно, часто о тебе вспоминаем— он любит тебя по-старому и надеется, чго и ты сохраняешь к нему прежние чувства».
В 1836 году Михаил Пущин подал в отставку и поселился в Паричах под Бобруйском. Отец братьев-декабристов, сенатор Иван Петрович Пущин, был владельцем здешнего, когда-то богатого имения. Отставной поручик, друг Пушкина, с которым на Кавказе было все — и карты, и разговоры до полуночи, и ящики рейнвейна,— продолжительное время жил в Паричах. Здесь он перенес смерть жены, женился во второй раз. Через тридцать два года новый царь Александр II возвратил ему прежний чин капитана лейб-гвардии его величества. По воспоминаниям современников, мысль написать о встречах с Пушкиным на Кавказе Пущину подсказал Лев Толстой.
Под старость, получив от нового царя не только прощение, но и генеральские эполеты, он напишет свои «Записки». Это толстенная книжища, я тщательно выписывал из нее то, что касалось Белоруссии. Набралось немало текста. Не хочу утомлять читателя цитированием, но вот об одном эпизоде все же расскажу.
